Красный вал [Красный прибой] - Жозеф Рони-старший

— Неужто, — заговорил дрожащим голосом Шарль Гарриг, — всегда будут люди, осужденные, например, страдать мигренью так, как страдали и я, и мать?

— Да, если мигрень исчезнет, — ответила Христина, — то для того только, чтобы ее сменила болезнь, еще более мучительная.

— Нет, — в ужасе вскричала Антуанетта, — неужели вы в самом деле так думаете?

— Ну да, конечно.

— Это ужасно; если бы я была в этом уверена, я бы никогда не утешилась.

Лицо маленького Антуана отражало страх, появившийся в впалых глазах бабушки и Шарля. Оба они были одинаково возмущены. Оттого что в будущем страдание останется не побежденным, оно казалось еще более тяжелым и более неумолимым в настоящем. И им пламенно хотелось надеяться на то, что придет пора, когда люди, наконец, избавятся от страданий, вычеркнут их из своей жизни и уничтожат их, как свирепых зверей в глубинах лесов.

— Вы видите, — заметил Ружмон: — инстинкт заговорил… мы уничтожим страдания!

IX

Фанатики, последователи Франсуа Ружмона и Марселя Деланда, нередко вступали в настоящий бой. Целой гурьбой они отправлялись в маленький трактирчик Этьена в улице Бобильо. и там между Ружмонцами и "желтыми" происходила горячая схватка. То один, то другой из Ружмонцев начинал с вызывающим видом доказывать "желтым", что их Деланд никогда не решится вступить в словесный бой с Ружмоном. "Желтые" в ответ на это принимались издеваться над Ружмоном, уверяя, что он может своей болтовней поражать только таких болванов, как они, вступить же в серьезное словопрение с таким человеком, как Деланд, он никогда не решится, потому что последний уложит его на обе лопатки. В один из таких вечеров гигант Альфред привязался к колбаснику Варангу, прославившемуся тем, что ему удалось одолеть двух ярмарочных борцов.

— Точно я не знаю этого вашего Деланда, — орал наборщик. — У него и голос-то хрипит, как немазаная телега.

Колбасник ударил себя по толстой ляжке и закричал:

— Не лезь со своим Ружмоном. Он только и умеет орать, и то для таких дураков, как ты. Для того, чтобы с гражданином Деландом разговаривать, надо что-нибудь в мозгах иметь, что-нибудь такое, чего у твоего Ружмона нет.

— Ну, о мозгах Ружмона судить не твоего ума дело, твои-то мозги все, небось, в колбасу ушли.

— Я вас, наборщиков, сукиных сыновей…

— А я вас, колбасную сволочь…

Они стояли друг против друга, как два готовых к схватке зверя.

— И почище тебя так отделывал, только мокро оставалось, — заявил колбасник.

— А я в два счета тебя отделаю.

Однако, трактирщику это дело было не на руку. Он вышел из-за своей стойки на самую средину комнаты и, обеспокоенный, глядел на оба лагеря поочередно своими, словно выкрашенными мастикой, глазами; его толстые руки походили на ляжки. Несмотря на то, что весь он заплыл жиром, кулак у него был здоровый.

— Милостивые государи, — проговорил он, — у меня здесь не бойня, а потому, ежели кому угодно драться, прошу на улицу.

Альфред и Варанг, оба смерили его презрительным взглядом.

— Или не видишь, с кем имеешь дело, — спросил колбасник, — сам у меня в два счета на улицу вылетишь.

Трактирщик машинально засучил рукава.

— Ишь какой, одно сало, — издевался над ним колбасник, — ну, убирай свои лапы, не то расплывешься у меня, как на горячей сковородке; этакий ты боров, хоть на выставку. Ну-с, ступай на место и не дыши.

Трактирщик был не трус и в другом случае не побоялся бы угрозы; тут, однако, отчасти и всем известная сила колбасника, отчасти и громадное количество поглощаемых у него колбасником напитков заставили его проглотить оскорбительные насмешки и угрозы, и он униженно захихикал.

— Вы меня не поняли, господин Варанг… я это им-с, другим-с… разве я посмел бы вам… Да надо быть глупым теленком, чтобы дерзнуть…

— В таком случае брысь с моего места.

Чтобы сохранить свое достоинство, трактирщик сделал вид, что прибирает что-то на столиках. Однако, вмешательство его произвело должную диверсию. Ссора была прервана, и борцы не знали, как ее снова начать. После короткого молчания колбасник сказал:

— Все равно, скорей с яблони груши посыплются чем твой Деланд решится выступить против Ружмона.

— Болтай, болтай, меня это только забавляет.

— Да твой Деланд будет похож на моську, тявкающую на слона.

— Ну, а теперь довольно, — вдруг неожиданно вмешался Дюгильо, — попусту время тратите; Ежели мы — взрослые люди, а не ребята, можем столковаться. Я вызываю гражданина Деланда на словесный бой с гражданином Ружмоном. За гражданина Ружмона я отвечаю, он от боя уклоняться не будет.

— Вот как, вызов? Это что же будет за бой такой?

Дютильо посмотрел с раздражением на сказавшего последнее слово.

— Ну-с. Если ваш Деланд хочет иметь смелость открыто, публично вступить в словесный бой с Ружмоном, я берусь ему дать возможность это сделать.

— Любопытно знать, как это ты устроишь? — усмехнулся колбасник.

— Это уж мое дело… устрою… весь вопрос только в том, не струсит ли ваш господинчик Деланд.

— Чтобы Деланд струсил, испугался вашего паяца Ружмона? Да ты увидишь, какую он вашему Ружмону баню задаст.

— Значит, ты за него отвечаешь?

— Я полагаю, мой миленький.

— Ну, а если он не придет, что с тебя взять?

— Четыре окорока йоркширской и соответствующую спиртную поливку. Ну, а ты что ставишь, в случае если твой спразднует труса?

— Банкет у Виньена на двадцать человек по сто су с каждого.

— Идет. И кто теперь от своего обещания отступится, свиньей будет.

Вождям всегда приходится подчиняться воле своих последователей, такова уж их судьба. И эта глупая стычка в кабачке вызвала сражение, к которому ни Ружмон, ни Деланд вовсе не стремились: первому не хотелось пререкаться с братом Христины, второй же вообще был против таких выступлений. Об этом им, однако, сообщили не сразу. Дютильо завел переговоры относительно помещения с владельцем зала Морельон, который сдавался в наем и под зерновые склады, и под склады всякого фуража, одно время ходил под кафе-концерт и под кинематограф. Зал этот пришел уже в такой жалкий вид, что шел разговор о том, чтобы его совсем уничтожить, так как он не стоит ремонта. Вот почему его удалось получить по сходной цене, которую, к тому же, Дютильо рассчитывал покрыть из денег, полученных с аренды вешалок.

Когда это дело было сделано, Ружмона уведомили, что "желтые" вызывают его на бой с Деландом. Деланду же сообщили, что революционеры высказывают сомнения в том. что он решится сразиться с их вождем. И тотчас же весть о предстоящем ораторском сражении разнеслась по всем околоткам и предместьям, так что бойцам уже отступления не было. К тому же и они сами начинали разгораться, глядя на то, как горячатся их последователи.

Вход в зал был через кегельбан, у которого высились три обсыпанные известкой тополя. Самый зал носил на себе следы всех перебывавших в нем учреждений. Стены пестрели последовательными слоями своей окраски: тут светилась розовая, из-под нее выглядывала голубая, с другой стороны красная краска; на фоне, этих пестрых стен красовалась полустертая дама в шляпе мушкетера, очевидно символизирующая искусство, а также и тонкий вкус 13-го квартала города Парижа. Пол, напротив, имел самый простой и обычный вид. Впереди было несколько рядов продранных кресел с торчащим из разодранных мест обивки волосом, две убранные красным ложи красовались по бокам, остальное пространство было заставлено рядами простых стульев. В глубине, под потолком, висел раек. Самая сцена изображала сад с фонтаном по середине и часовней сбоку.

Авангарды обеих партий противников явились заранее, чтобы занять выгодные позиции для предстоящей баталии. Внушительного вида представители "желтых" заняли одну из лож. В самой глубине этой ложи стояли две мрачные зеленолицые фигуры, в которых все сразу узнали братьев Самбрего, содержателей фехтовального зала, в котором занимались также и боксом.

Другую ложу заняли "красные", среди которых гигант Альфред имел особенно задорный вид, благодаря только что подстриженным волосам.

Публика собиралась медленно и располагалась в зале отдельными кучками. Исидор Пурайль, с красным шиповником в петлице, с какой-то безудержно-детской радостью набрасывался на каждого входящего и с таинственным видом указывал места.

Арман и Марсель Боссанжи, Эмиль Пурайль, Густав Мельер забрались в амфитеатр. У Эмиля было такое же безумное лицо, как тогда, на похоронах, Мельер же, напротив пыл весь какой-то разнеженный; толпа, настроение, ожидание предстоящей горячей схватки наполняли его душу каким-то жутко счастливым чувством, и он молча склонил голову на плечо Армана. Арман же ждал чего-то великого, чего-то решительного, великого символа грядущих событий.